Почему являюсь я роком

Первое сентября давно уже прошло, а я всё вспоминаю своих школьных учителей. Эти странные потусторонние существа, как мало было в них человеческого, несмотря на внешнюю антропоморфность. Тому причиной были мы, ученики. Мы забирали у них банально человеческое, маленькие жертвы их педагогирования, мы превращали их в миф — и они сами становились нашими жертвами. Неудачливая мегера, свежевылупившийся студентик, бабка в поисках десятки — идя работать в школу, готовы ли они нести обязательное магическое бремя, готовы ли к тому, чтобы быть легендой? Ибо детское сознание таково. Какие только качества им не приписываются, какие только истории про них не рассказываются! Мистическими персонажами вроде дона Хенаро, матери Терезы или Берии с Гиммлером предстают они на небольших участках коллективного бессознательного юных узников отдельно взятой средней школы. А если незамутнённое детское око просто видит в них главное, ключевое, зрит в корень, вскрывая истинное, доподлинное и настоящее? Что если вам, офисному планктону, для того, чтобы познать себя, не хватает вот именно этого коллективного детского ока? Скорее всего, так оно и есть.
( Read more... )

I

В детстве я все время рисовал, дома — карандашом, в школе — ручкой, дома предпочитая вечные сюжеты, в школе — несерьезный жанр. Рисовать я начал задолго до того, как пошел в школу, соответственно вечные сюжеты были предпочтительней и ближе. В школе я рисовал «комиксы», испещряя десятками общие и тонкие тетрадки, и карикатуры на соучеников (когда я сегодня смотрю на эти карикатуры, то удивляюсь, как это никто из них не захотел набить мне морду, а наоборот, все чуть ли не записывались в очередь за шаржем). Часто делал это прямо на ходу, идя в школу или из школы, импровизируя и творя сюжеты в стиле криминального чтива или хоррор-трэша. Скорость ходьбы, разумеется, замедлялась, можно было и зарубаться, но радость творчества настолько выше всего этого! Один раз мы с другом возвращались домой после тяжелого школьного дня, в руках моих была тетрадка, в которую я спешно зарисовывал приключения очередных шпионов и инопланетян, а навстречу нам, покачиваясь и ржа, топали мужик с двумя бабами, молодые и высокие, лет по тридцать. А может, не такие они были и высокие, просто когда вам восемь лет, высоким покажется любой мужик и любая баба. «Мальчик, мальчик, постой, мальчик», — нагнулся ко мне мужик, обдавая запахом перегара, — «а ну-ка покажи свою тетрадку!» — и выхватил комикс у меня из рук. — «Саша, гыгы, Саша!» — гоготали бабы, — «Что ты к мальчику пристаешь?» Насупившись, я приготовился защищать свое искусство от гигантского гогочущего профана. Мужик провел глазами по страницам. Он был небрит. «Что-то ты не то рисуешь, мальчик», — сказал он сверху, — «ты дай-ка мне ручку, я тебе покажу, что надо рисовать!...» Он вытащил из кулака моего ручку, присел, воняя, и молниеносно нарисовал в пустом кадре комикса голую женщину с раздвинутыми ногами, головы у нее не было. «Ай Саша, Саша!» — так и залились хохотом бабы, — «ты чему, Саша, мальчика учишь?» — «Вот так вот», — сказал, торжествуя, Саша, — «теперь ты понимаешь?» Он закашлялся, отдавая мне ручку с тетрадкой, бабы ухватили его под руки, подняли с корточек и потащили, хохоча довольно, он делал вид, что не может с ними справиться. «Ты только, мальчик, не обижайся», — ласково сказала мне одна из них, вполне симпатичная. Мы остались с другом одни посреди улицы. «Дурные какие-то», — сказал я. Мой друг засмеялся. Отойдя в сторону и сев на скамейку, я сосредоточенно переделал нарисованное влагалище в смертоносного боевого робота.

II

Куцым студентиком я сидел на лавочке рядом с творческой девушкой и показывал ей свои картинки. На дворе стояла осень, лавочка стояла возле подъезда, подъезд принадлежал дому, а дом, хоть и в центре, пользовался славою фавелы, странно, что я этого тогда не учел. Дверь подъезда отворилась, из него вышли три зверского вида личности и направились к нам. Двое мордатых были моложавы, третий, самый авторитетный, в летах, седовласый, с огромными, разбухшими, бугристыми кулаками, я слышал, такое бывает, когда закачивают под кожу свинец, чтобы сподручней было крушить морды. Узнав, что у меня не будет закурить, он попросил на курево. Узнав, что на курево тоже не будет, очень засокрушался. — «Как тебя зовут?» — спросил он меня. — «Володя», — ответил я. «А что это такое здесь у тебя, Вова?» — «Это рисунки». — «Покажи». Он долго и придирчиво рассматривал каждый рисунок, держа своими свинцовыми лапами, братки дивились через плечо, похмыкивая. «Это круто, Вова», — сказал он наконец, — «Ты бля талант. Вот это особенно круто, вот это ваще, а вот здесь ты, конечно, жестоко, да. У нас, Вован, на зоне люди тоже умели рисовать. Вот посмотри сюда. Вот ты б мог такую бабу?» — он засучил рукав, потом другой. Сделав краткий, но занимательный экскурс в историю своих татуировок — я, к сожалению, позабыл, о чем там шла речь, — он стал задирать рубаху, чтобы продемонстрировать очередную масть, но передумал или как бы передумал. «Вообще-то здесь холодно, Вова, может, пошли к нам в дом, там посмотришь». Я вежливо отказался, он воспринял мой отказ с пониманием, они трое очень вежливо распрощались, пожелав удачи, и удалились назад в свой подъезд. Мы тоже слиняли довольно быстро. Через год я выставлял свои работы в женской колонии, ко мне подошла женщинка из заключенных и восторженным тоном спросила, как же мне удалось так остро наточить свой мятежный карандаш. Эту фразу помню дословно. Когда ее стали снимать для новостей, она специально накинула шарфик, чтобы не виден был номер на груди.

III

Когда я еще делал попытки выставляться, три мои выставки закрыли преждевременно, а на одной сняли крамольную картину. Особенно ненавидел мои картинки художник местного значения — по рассказам, уж не знаю насколько правдивым, он даже ходил по высокопоставленным кабинетам, добиваясь расправы. При встрече он ласково улыбался и тянул руку. В последний раз я пришел выставляться в какой-то Дом Культуры, в проходной коридор… Я стоял в нем, полутемном, вешая картинки, за мной, ковыряясь в зубах, задумчиво наблюдал вахтер. По коридору, оживленно беседуя, шествовали две бодрые бабки в спортивных костюмах. Завидев почти законченную уже экспозицию, они примолкли и принялись неприязненно рассматривать развешанные рисунки. «Что ж это такое, кому ж об этом сказать», — сказала одна бабка другой, — «Если ж весь этот ужас здесь будет висеть, как мы будем мимо него ходить?» Мне надоело это убожество, я плюнул и ушел в Товарищи У.

Приложение. Послание Товарищу У, написанное на одной из выставок.
Тов. У Вас ждет большое будущее но только без компьюторной техники и таких счетных электронных машин. Бога небыла никогда и не будет никогда. Уж слишком богов появилось много и также религий. Вы должны знать бог был до вышей степени учености дошел во всех науках и стал после степени ученого бога, получил степень ученого генералисимуса, и от этой степени отказался, потому, что подхалимами и охраной его был закрыт доступ к простому человеку и простой женщине. Вашей степень (зачеркнуто) выставкой доволен, но в место Исуса введите сюда Петра I с его объединением княжеств. И после Его Екатерину вторую блядь и продажу Аляски, а потом Николая II балвана который любил свой двор с Княгиней Журавлевой. Крепостное право. Церкви это неплохо будет карикотурно изобразить.
Дети это наша жизнь будущего и их надо кормить не словами как пытаются попы а возрождать деревни колхозы и совхозы. Там у нас рождается питание но не в городах. Нет деревень и сел — не будет и городов. Я благодарю тебя за здесь мой смех сквозь слезы.

В тебе есть, я замечаю, человеческое. Нечто человеческое есть также у собак.
М. Горькiй

Все, наверное, началось с истории, изложенной здесь:

Тогда мне было восемь лет. Я играл во дворе, когда ко мне подошел маленький и очень симпатичный щенок. «Ты чья, дурашка?» — спросил я. Как видите, я знал, как принято разговаривать с собаками. Щенок завилял хвостом. «Хороший», сказал я, присел и погладил его за ухом. Погладил еще и еще, встал, а он как вцепится мне в ногу [тогда, наверное, я и взбесился]. Хорошего понемногу, решил я, обиженный и напуганный немного, пнул его хорошенько и ретировался. Эта сволочь бежала за мной, виляя хвостом.

С этой поры меня часто предают, и не только собаки.

Покопавшись в памяти, нахожу еще более ужасный эпизод. Мне лет пять, мы с сестрой на даче, гуляем в лесу. «Обернись, только не пугайся» — подозрительно спокойно говорит она. Я оборачиваюсь, за моей спиной стоит огромная овчарка, прерывисто и любознательно дыша чуть ли не мне в лицо. Я издаю дикий и протяжный вопль. Овчарка стремительно срывается с места и убегает длинными прыжками.

В общем, я потерял общий язык с животными. Я не верю им почти так же, как и людям, а может и больше, хотя осознаю, что они в общем и целом гораздо безобиднее. Собак я не люблю особенно: это раболепные твари без всякого достоинства, они исходят врожденной ненавистью к чужакам — а я по натуре чужак. К тому же они едят собственное говно. В моих глазах этому нет оправдания. Псы на улице чувствуют мое отвращение и, обижаясь, постоянно облаивают меня; неделю назад один из них пытался меня искусать, я заехал ему ногой в челюсть.


Рисунок Йозефа Лады

Впрочем, и среди собак есть такие трогательные! Одну такую я очень полюбил. У меня даже есть ее фото.

Ребенком я кормил с руки белочек; но после того как мой домашний хомяк укусил меня за палец при таком же кормлении, я почти перестал делать это. Все же белочки нравятся мне до сих пор, почти так же, как слоники и ежики, но не подозревать их я не могу. Меня столько раз предавали, животные и люди, что я даже привык к этому. Возможно, так случается со всеми, просто я острее чувствую это; возможно, такова моя карма, а может быть, таков мой идиотизм.

В середине июля сего года я бродил по лесу, вовсе не ища, впрочем, глупее себя. Я очень люблю лес; там я не чувствую себя отчужденным и там набираюсь сил для асфальтовой жизни. Лес начинается лужайкой; на ней пасся здоровенный конь, отцепился он там откуда-то, что ли, или его так и оставили, но, ни к чему не привязанный, он увязался за мной. А может, это была лошадь, меня мало интересовала конфигурация его письки. Он лирически фыркал и как бы желая поцеловаться, клал голову мне на плечо, он тащился за мной, какие бы восьмерки я не выделывал, чтобы от него избавиться. Несмотря на то, что я когда-то пару раз катался на лошади, я чувствовал себя немного напряженно; сказывалось возросшая с годами настороженность по отношению к человечье-животному миру. Плечи мои несколько одеревенели, я поглядывал на его крупные зубы возле моего уха и думал, что вот этакими-то зубами он может запросто это ухо откусить. Или возьмет вдруг и даст копытом по челюсти, чисто случайно. А ведь это был не медведь какой-нибудь, а нормальный деревенский конь.

В общем, параноидальные думы мои были позорны, тем более что животное явно жаждало дружбы, но я, скуподушный и подозрительный, не мог ему ее дать. Да и не было перспективы у этой дружбы: ведь не взял бы я его к себе на седьмой этаж. Он таскался за мной минут пятнадцать; я произнес перед ним речь о том, что ему надо уйти, но он не отставал. В конце концов, приостановившись, мне удалось отвлечь его внимание, я смотался, озираясь, пока он там щипал травичку.

Животные часто увязываются за мной, похожий случай описан снова-таки здесь. Иногда это делают даже не менее, но более, чем я, настороженные по отношению к ближним помойные коты. Может быть, я в конце концов заведу дома какую-нибудь живность. Подумаешь, пусть ее какает на пол! Главное, чтобы не кусала за кормящий палец.