Алёшины сны. Русалка

[genosse_u]

Стоя у зеркала, Алексей пристально разглядывает своё отображение. Мальчик как мальчик; несколько бледен, и вообще, вряд ли долго проживёт. Но в остальном мальчик как мальчик.

— Что со мной случилось? — спрашивает сам себя наследник. — Почему я так думаю? Мои ли мысли и заботы одолевают меня?

Только теперь, после провозглашения манифеста, после своей неожиданно болезненной реакции на окружающее действо, должное знаменовать всеобщий подъём духа, Алёша понимает, как изменился. Изменился не сам по себе, но под внешним, посторонним, или даже потусторонним, воздействием — и это неприятно. Таинственные, чудесные фигуры, нет, силуэты — Григорий, Фёдор Кузьмич, Волшебный Кролик… Именно силуэты — тени, отброшенные на его жизнь из другого странного мира, где солнце ещё более раскалённое, угрожающее и непостижимое, чем здесь. Может быть, на самом деле, в том, своём особом пространстве, они вообще подсолнухи? Да, они привлекают, очень привлекают — но они вторгаются, и они всё меняют. Хуже всего — они наполняют жизнь предчувствием, жгучим и неотвратимым.

Алёша стал взрослее, не по возрасту, аномально взрослее, и знает об этом; очень странно, плохо он повзрослел. Произошло это не под влиянием взрослого мира, привычного взрослого мира, который мальчик наблюдал вокруг себя всю свою недолгую жизнь; первую горечь возмужания дало ему почувствовать открытое Григорием запределье. Значит, и растёт он не так, как остальные дети, снова не так, как все. Ощущение своей инакости, всегда жившее в нём, теперь стало зудящим и нестерпимым.

— Что за жизнь!.. — говорит вслух наследник, легонько стукаясь головой о холодную зеркальную поверхность.



Началась суета. Папа провожал отряды на фронт, мама организовывала госпитали для раненых солдат, таская за собой сестриц, глупая Анна Александровна в патриотическом порыве выкрикивала победные лозунги, размахивая руками, и округлые щёки её тряслись, как если бы они были сделаны из желе. Алёша тоже втянулся во всеобщую лихорадочность, и она захватила его. Лихорадочность была отличным способом если не похоронить, то схоронить, упрятать подальше то недетское, внедетское… да что там, и вневзрослое, которое захватило его с головой, той самой, обречённой, согласно Волшебному Кролику, лежать на блюде. Жизнь превратилась в обрывки, фрагменты; а о том, что находилось между фрагментами, лучше было не помнить. Ездили в Москву; народ снова неистовствовал, истекая любовью к своему императору. В Москве опять стало хуже, явился Волшебный Кролик, ничего не говорил, только многозначительно постукивал коготком по крышке часов. Потом Алёша лежал на дне лодки, вытянувшись, как покойник, а Григорий, ещё более прозрачный и растаявший, чем в прошлом сне, вёл лодку по чарующе тихой реке, и тихая человеческая луна светила сквозь его исхудалое тело. Посмотрев на то, как опытный странник налегает на вёсла, Алёша слабо улыбнулся и сказал:

— Ты похож на Харона.

— Что же, это могёт быть. Может и правда на херона, — согласился Григорий. — Слаб я, а силёнки прибавляются медленно; вот и выглядываю как херон собачий. Другой бы вовсе помер! Ты, малец, всё одно не бойсь: на остатках тебя вылечу, да! У тебя остаток старой болезни, а у меня — остаток старых сил, стало быть — превозмогём! Главное — к новой болезни силушек скопить, тебе и мне…

Алёше стало спокойно, потому что он понял, что сейчас Григорий его спасёт, и вместе с тем очень грустно, потому что надо готовиться к новой болезни.

— Почему совсем не излечишь? — заплакал царевич.

— Не плачь, Лёнюшко, миленькай, что ты! — залопотал Григорий. — Сказывал ведь ужо, не можно это! Не выходит так. Не получатца. Такая жисть, у каждого свой крест; у тебя, хоша и малёхонек ты, вишь, какой тяжкий. А ты его всё одно неси, не оглядывайся, да, твой он такой, как есть твой, слышь как!

— Не просил я о нём! — восклицает горько Алексей.

Это да, креста не просют, — согласился Григорий и тихонько засвистел какую-то заунывную мелодию. Довольно долго посвистев, он добавил: — Иисус вон и тот взмолился: минуй, говорит, тятя, меня чаша сия! Который человек креста себе просит, тот, значить, его и не несёт; взыскует он того, о чём не знает, и не жертва он даже, а, честно сказать, просто дурак.

Ничего утешительного не сказал старец наследнику, а всё-таки тот почувствовал, что ему легчает.

Помолчали. Усевшись в лодке, Алёша сказал:

— А ты говорил, народ войны не хочет! Слышал бы, как они орали…

— Известное дело, народ завсегда поголосить любит, — кивнул Григорий. — Но это столица, пустозвоны; а кругом, в сёлах, тихай народ сидит. Ему на войну, на смерть и идтить. Тихай-то он тихай, но ежели расшевелится, то встаёт навроде шатуна — обратно ужо не уложишь. А кто его шевелит, тормошит? Жиды, люцинеры? Да первей за любого жида такая жисть шевелит. Потому жисть — не двинься, вот ему, конечно, шевелиться и хочется. Да.

— Царь ведь — помазанник божий? — задумчиво спросил Алёша. — Вот и ты всегда так говорил.

— Вестимо, помазанник. Да.

— А народ — подданные, так?

— Как есть так — податные.

— Но если эти люди — подданные, то они должны поддаваться, — заметил чуткий к слову Алёша. — А почему тогда всегда у всех такое опасение, что они не поддадутся?

— Гм… Да! Вот я и говорю, Лексей: здеся дело ух какое тёмное… Помазывай, не помазывай… Пойми здеся! Сказывают ить, что и народ у нас богоносец — слыхал?

— Папа так говорил, — подтвердил наследник.

— Ну вот. Как есть народ наш богоносец, стало быть, в себе несёт он бога, а значить, бог через народ помазанника свово и помазыват, понимашь? А ежели не помажет, или отмажет — беда, и народу, и царю…

Алёша понял, что Григорий говорит какие-то обидные казуистические вещи, которые, тем не менее, перекликаются с последними его размышлениями. Но что конкретно в этом обидного, он понять не мог. Царь с народом не может быть сам себе царём; а царь без народа — не царь. В первой половине этого утверждения Алёша уже убедился на примере папа, и во второй ему предстояло убедиться на этом же примере…

Странник почувствовал угнетённость малыша.

— Да… Народ-богоносец. И-эх, милай, кого только не живёт на земле сей… Да и не только на земле. Хошь — русалку покажу?

— А что, они и не в сказках бывают? — заинтересовался Алексей, и тягостные мысли тут же ушли на второй план.

— Сказка — это, брат, то, что сказывается, а жисть — штука така, что ни в сказке сказать, ни пером описать! В ней чего только не быват. Гляди вот.

Смешно оскалившись и наморщив лицо, Григорий вновь принялся насвистывать. Но свист его на этот раз был другой, непохожий на обычный свист, — очень тихий, очень тонкий и очень пронзительный.

— Никого не вижу, — сказал Алёша, приподнимаясь в лодке.

— Подожди, подожди, — пробормотал Григорий и продолжал свистеть.

Назойливый и неблагозвучный свист старца заставил Алёшу загрустить снова.

— Ах ты, бесстыжая! — сказал вдруг Григорий, глядя ему за спину.

Царевич обернулся. Ухватившись зеленоватой рукой за борт лодки, в воде плескалась мертвенно красивая гологрудая девица. Глаза её были глубоки и зелены, с расширенными чёрными зрачками, а мокрые рыжие волосы заколоты рыбьей костью.

— Цыцы бы прикрыла, — укорил её Григорий. — Или не видишь: мальчонка здеся.

Девица не прислушалась к его замечанию и нарочно затрясла грудью, хохоча разбитным, но мелодичным смехом.

— Подумать только, Гришка мораль читает! Этакий-то блудливый козёл! Ой, не могу! — выкрикивала она.

— Возможно, и блудливый, — с достоинством сказал старец, — а ить этот малец — царевич! Ему что попало показывать не моги.

— Эх ты, Гришка, а ещё распутник! Это тебе вовсе не что попало! Царевичу — царский подарок, — пуще прежнего захохотала русалка. — Ведь нравится тебе смотреть, мальчик? — пытливо спросила она у Алёши. Царевич смущённо молчал. — Ну конечно, нравится, — уверенно сказала она. — Так что, Гришенька, насчёт что попало — сбрехал ты! — победно заключила русалка и игриво брызнула в старца речной водой.

— Ну и бесстыжая же ты, — с плохо скрываемым одобрением ещё раз констатировал Григорий. — Царевич в лодке, а она…

— Для нас цари — пустой звук! — отрезала наглая девица. — Нет у нас царей, мальчик… Паспортов у нас нету… И таможня нам не указ. Мы сами себе цари! Если рассказывают тебе про водяных — неправда! Нет у нас водяных. А коль вдруг утопится у нас здесь какой-нибудь мужичонка — малым ему не покажется, ты уж поверь! Правда, Гриша, — повернулась она к Григорию, — когда тебя утопят, иы тебя не тронем, можешь на нас расчитывать, я тебе серьёзно говорю.

Григорий нахмурился.

— Ты всё-таки мужчина особенный… Особенный мужчина! — похвалила старца русалка, не обратив внимание на его недовольство, брыкнула в воде зеленоватым телом и остановила на Алексее влажный утопленнический взгляд.

— И мальчик твой красивый, — протянула она. — Ну правда же, очень красивый мальчик! Жаль, с тобою, старым развратником, связался, — погрозила она Григорию пальцем и вновь захохотала.

Алёша окончательно смутился.

— Болтаешь ты, пстричка, больно много! — упрекнул русалку Григорий. — Совсем парнишку мне затюкала. Не слухай ты её, Лёнюшко, глупости всё… Вот что, милая: мальчонка этот, вишь ты, прихворал.

— Да и ты, Гришенька, первый раз ко мне стеклянным приплываешь, — отметила русалка и тут же стала помирать со смеху.

Григорий терпеливо подождал, пока она успокоится.

— Нужон ему пузырь колотун-рыбы, — склонившись к русалке, сказал он. — Ить у тебя много их есть? Вот ты и не жалей, поделись, видишь, шибко хворает мальчонка-то.

— А что мне за это будет? — капризно спросила русалка. — Знаешь что, мальчик: поцелуй меня!

Алёша покраснел как рак, а Григорий закричал негодующе:

— Ну, бесстыдница! Мальчонка-то маленький совсем, чистый, а ты, прости твою господи, вона о чём помысляшь! Как это язык у тебя ишо поворачивается! Или вовсе под воду, в утопленники царевича утащить надумала? Ссильничать, анафема? Так то у тебя не получится: он-то по правде спит сейчас, ага.

— Не ругайся, Григорий Ефимович, — неожиданно серьёзно сказала русалка. — Не возводи напраслину. Никуда я его не утащу, — вижу, что судьбой ему написано, и жаль мне этого мальчика не меньше твоего; а что поцеловать его хочу, так вовсе не для того, чтобы совратить: сам говоришь: юный он, чистый, неиспорчен ещё, — всего-то и нужно мне, что из тёмного водоёма своего, в кои-то веки, к непорочности, к чистоте прикоснуться.

Уцепившись обеими руками за борт, русалка приподнялась, так что лодка чуть не перевернулась. Григорий что есть сил заплескал вёслами. Приблизив к оцепеневшему царевичу сияющие зелёным светом глаза, — чтобы не утонуть в этом печальном сиянии, мальчик что есть силы зажмурился, — мифическое существо прижалось к его губам своими.

Поцелуй оказался коротким и очень, очень холодным. Но этот холод не пугал, напротив, умиротворяя. Только теперь Алёша узнал, что любовь к жизни может быть мертвенной, бесконечно мёртвой, — и что смерть может быть такой привлекательной. Смерть манила и тут же отталкивала, играя; бесконечно мёртвая свежесть глубинным холодом разливалась по измученным болезнью членам, наполняя их целительной силой, и Алёша не замерзал, но пробуждался, а болезнь уходила. Осознание жизни — мертвит, не познав смерти, не познаешь жизни. Мёртвая вода — это живая вода, холод — это жар. Последним, что успел зацепить стремительно просыпающийся мозг, был разговор русалки и Григория.

— Другое дело! — довольно говорил старец. — Таперича и колотун-рыбы не надыть… Могёшь и меня так же, я не против, тем паче что человек взрослый.

— Вот ещё, хитрый ты хрыч! — снова издевательски захохотала русалка. — Пусть тебя фрейлины целуют!

Прощальный плеск воды поставил точку в разговоре, и Алёша проснулся окончательно, и проснулся исцелённый.

Было ещё темно. Он лежал в кровати и думал о таинственных существах, которые окружают людей, а те и не подозревают об этом. Есть существа земляные — Григорий, Фёдор Кузьмич. Думают, конечно, что они люди, но всё-таки это не совсем так. Может быть, когда-то они и были простыми людьми: Григорий — простым крестьянином, Фёдор Кузьмич — простым императором, но теперь они не просто люди, это точно. Есть существа водяные, например, русалка… Алёше стало мучительно сладко, когда он вспомнил мертвенный поцелуй и её холодную жалость. Эта жалость излечила его… Он и сам почувствовал жалость к русалке, не такую, как у неё, обжигающе холодную, но простую, обыкновенную добрую жалость, но которую способен не очень большой мальчик, — и понял, что его жалостью ей не поможешь… От этого стало жалко не только русалку, но и себя. Потом автоматически стало жаль папа, — неизвестно, чем кончится для него эта война, а он, царь, такой беззащитный, — потом мама, ей-то ничем не лучше, сестёр, дорогих глупышек, Олю, Танюшу, Машку, Анастасию… Чтобы не разреветься, Алексей вернулся к исходной точке своих рассуждений. Земляные существа, существа водяные… Знает ли он воздушных существ? Нет, не знает; но, наверное, воздушные должны быть страшнее. Кажется, Волшебный Кролик и есть воздушное существо. Но самыми страшными должны быть существа солнечные: пламенеющие, огненные, раскалённые… Таков был Владимир Ильич из сна, летящий в неведомое и видящий невидимое, пронзивший невидимого Алёшу глазами-угольками. Волшебное существо отличается от человека тем, что, желая того или нет, делает особенное, недоступное и непонятное человеку дело. Поэтому он, Алёша, тоже волшебное существо. Какое дело он делает? Об этом сказал Волшебный Кролик, и на это намекал Григорий: он — жертва.



На следующий день месье Пьер с Алёшей поехали на Воробьёвы горы. Швейцарцу очень нравилась открывающаяся оттуда московская панорама. «С-слатоглаффайа», — говорил он с уважением и мечтательностью. Алёше с-слатоглаффайа не нравилась, купола её блестели, словно облизанные или вспотевшие. Было в этом городе что-то распухшее и враждебное, и оно подавляло чуткого мальчика.

— Именно с этого места в двенадцатом году смотрел на Москву Наполеон, перед тем как вступить в неё, — говорил месье Пьер, восторженно блестя стёклышками очков. — Только подумайте: здесь он стоял более ста лет назад!

«А ведь Фёдор Кузьмич, с которым он воевал, до сих пор жив», — подумал Алёша, не став делиться с учителем странной историей бонапартова противника.

На обратном пути в одном из переулков автомобиль с наследником и его учителем остановился. Дорогу запрудила толпа. Бабы с узелками, потёртые, заскорузлые мужики, всклокоченные, как птенцы — это был он самый, его богоносный народ.

«Наследник, наследник», — заурчала толпа, надвигаясь. «Вези, вези», — кричал шофёру учитель Пьер, но везти было некуда. Со всех сторон в автомобиль полезли перекошенные рожи. Алёша испуганно вжался в кресло. Толпа уже не урчала, а гудела, всё громче и громче. «Хосподи блааславиии», — нараспев визжал тонкий и жалобный, то ли мужичий, то ли бабий голос, чем-то напоминающий голос отца Феофана. «Белотелай, белотелай», — радостно кричал косоглазый мужичонко, указывая толпе на наследника. Его скоро оттеснили. Кургузые бабьи руки потянулись к мальчику. Последовали довольно ощутимые толчки и щипки. «Я его тронула! Тронула!» — хрипела долговязая и очень худая баба в пуховом, не по сезону, платке. Алёша вспомнил, что точь-в-точь такая же плюнула в лицо безносой, и зажмурился. Устыдившись, он почти сразу открыл глаза; долговязой уже не было, а руки всё тянулись к нему, и тормошили…

Среди растопыренных ртов, жадных пальцев и вращающихся очей Алёша вдруг увидел знакомое лицо. Наклонив голову, на него смотрел Фёдор Кузьмич. Толпа как-то сама собой обтекала земляного человека, не трогая, а Фёдор Кузьмич смотрел прямо в глаза Алексею и молчал. Люди теснили и толкали друг друга, и лишь скорбная фигура старца у самой двери автомобиля оставалась неизменной.

— Le destin… — прошептал Фёдор Кузьмич Алёше и стал растворяться в воздухе.

— Ос-сади назад! — заорал наконец явившийся долгожданный толстый городовой.

— Ка-аму сказано! — вторил ему не менее толстый запыхавшийся коллега.

Толпа послушалась и осадила. Автомобиль медленно тронулся.

Comments

[sparrow-hawk.livejournal.com]

красиво. особенно про исцеляющий поцелуй

[zahar.livejournal.com]

знакомая тетя. внучка Дагона?

[genosse-u.livejournal.com]

Так точно, с золотой ракушкой на голове