Алёшины сны. Утечка 3

[genosse_u]

Алёша уверен: сегодня ему во сне непременно должен явиться старец. Он идёт спать без обычных уговоров и скандалов, с нетерпеливым ожиданием этого. Ложится на кроватку, на спину, и засыпает так быстро и дисциплинированно, как должен делать это идеальный солдат.

Но Григория во сне нет, и нет самого Алёши; от Алёши остались только глаза, вернее, остался только взгляд; он, как в синема, видит окружающее, но не присутствует в нём. Он знает, что кабинет, в котором он находится, расположен в московском Кремле, обители древних царей. Небольшой, чистый, аскетически обставленный, без икон, но с какой-то странной пальмой в кадке, этот кабинет заставляет почему-то вспомнить землянку отца Григория, хотя между двумя помещениями нет ничего общего. Очень жарко, и кабинет раскалён — хотя на дворе ночь, и стол в нём освещает лампа. Низко склонившийся над столом, стремительно набрасывая буквы на лист бумаги, пишет небольшой человек. Купол голой головы его, подсвеченный электричеством — как снаряд, летящий в неведомое. Человек любопытен Алёше; глядя на него, забываешь, что освещает комнату — лампа или этот дерзкий, выпуклый, упрямый череп. Пишущий — сильный, очень сильный, просто пламенеющий силой; — а значит, как учил Григорий, он обречён принести себя в жертву. Но сила его не похожа на силу Григория, она — другая. Что же он такое пишет? — думает Алёша, думает зрение Алёши, думает то, что управляет зрением Алёши. Словно бы ощутив чужое присутствие, человек перестаёт писать и откидывается в кресле, оглядываясь по сторонам, молниеносно простреливая глазами пространство, высекая из них сухие электрические искры. Алёша отводит взгляд от этих пронзительных глаз и замечает, что острая эспаньолка и остатки волос на голове человека рыжие, как языки пламени. На нём предполагался тёмно-синий костюм-тройка, но жарко до того, что пиджак он снял, оставшись в жилете. Опрятная белая рубашка с отложным воротничком, тёмный галстук в белый горошек. Алёша доволен, что человек его не видит; заглянув в написанное, он читает небрежные буквы:

«Сознавая своё революционное одиночество, русский пролетариат ясно видит, что необходимым условием и основной предпосылкой его победы является объединённое выступление рабочих всего мира или некоторых передовых в капиталистическом отношении стран…»


Раздаётся стук в дверь, и в кабинет заходит, утирая пот, усталый и прокуренный еврей в белой рубашке. На ногах его сапоги и брюки галифе.

— Есть новости? — спрашивает сидящий за столом.

— Кончено, — вздыхает вошедший.

— Все? — человек поднимается из-за стола.

— Все.

— Задним числом, не дожидаясь Rешения центRа. Это никуда не годится.

Алёша замечает, что хозяин кабинета имеет грассирующее произношение.

— Мы не можем сдерживать в такой ситуацию инициативу масс, — пожимает плечами посетитель.

— Видите ли, Яков Михайлович, — заложив большие пальцы рук за края жилета, произносит хозяин, — у нас война, у нас диктатуRа. А диктатуRа означает, что собака должна RаспоRяжаться своим хвостом, но никак не хвост должен RаспоRяжаться собакой. УRалсовет — это далеко ещё не массы, далеко не вся собака. И Rаз уж мы взяли на себя ответственность идти в авангаRде…

— Но вы ведь помните, Владимир Ильич, ещё у Пушкина:

Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу.
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу…

Яков Михайлович читает с выражением, однако в страшных строках прорывается его хриплая усталость.

— ПRошу вас, избавьте от декламаций, — жёстко говорит Владимир Ильич. — ЧRезмеRное количество декламаций — наша беда. Я тоже люблю Пушкина, но после пRоизошедшего миR с ГеRманией, котоRый с таким тRудом удалось достичь, может быть соRван. Подумайте об этом… Ладно, все соответствующие вопRосы решим завтRа. Идите спать: у вас усталый вид.

Мужчины прощаются, и Яков уходит. Алёша так и не понял, о чём они говорили, но стихи Пушкина насторожили его. Он понимает и познаёт вдруг кромешную, ужасающую, нечеловеческую тоску, о которой кричал под дождём Григорий, и имя которой — неотвратимость.

Владимир Ильич расхаживает по своему кабинету, заложив руки за спину, — и останавливается прямо напротив Алёшиного взгляда! Прищурив левый глаз, он смотрит на Алёшу, как будто видит его, и в этом сверлящем, беспощадном прищуре видна каждая морщинка возле жгучего, огненного ока.

— Твою погибель, смеRрть детей, с жестокой Rадостию вижу… — задумчиво повторяет он. — Такие дела, бRат Саша. Такие дела.

Алёше становится очень страшно, словно бы он уже сейчас может загореться от внутреннего огня Владимира Ильича. Да, огонь. «Огонь!» — понимает он.

От страха он просыпается… в новом сне. Сон этот снова ужасен и снова про ночь, однако эта ночь не раскалена, а холодна: из жара Москвы царевич переносится в холод Петербурга. По мёрзлому снегу пустынного двора, поскальзываясь на ледяных проплешинах, хрипло дыша, бежит Григорий. Алёша плохо видит в темноте, но знает, что это он. Старец бежит из последних сил, оставляя за собой кровавый след: на него идёт охота.

— Всё маме расскажу! — по-детски обиженно кричит Григорий своему преследователю, и Алёша плачет, потому что знает, что он сейчас умрёт. Раздаётся пистолетный выстрел — мимо, ещё один — Григорий падает ничком, поражённый в спину. Но бешеная сила загнанного медведя просыпается в нём, в тёмных, усталых глазницах, как фары на авто, загораются, освещая голубым светом лицо, гипнотические глаза, и тут же, в нечеловечьем порыве, он встаёт на ноги, снег набился во всклокоченную бороду и намазанные дёгтем сапоги. Григорий рычит совершенно по-звериному, делает ещё несколько шагов, разворачивается навстречу своему преследователю и идёт на него. Тот останавливается и пятится прочь; ещё немного, и жертва с охотником поменяются ролями. Тогда от тёмной стены дворца сбоку от старца отделяется ещё один человек и неторопливо поднимает руку с пистолетом. Выстрел сбивает Григория с ног, он падает на бок, и Алёша вспоминает ворону, подстреленную сегодня папа. Старец с усилием поворачивается на спину, потому что хочет смотреть в звёздное небо. Первый преследователь, пересилив свой страх, всё-таки подбегает к нему и выпускает все оставшиеся пули, пистолет дрожит в неверной руке. Второй подходит к распростёртому телу не торопясь, и тщательно прицелившись, стреляет Григорию прямо в голову. Первый бьёт мертвеца ногами, метя в лицо. Оттуда же, откуда и первый, выбегают ещё два человека. Один из них вооружён дубинкой, и вот уже, в панике и исступлении, молотит ею что есть силы по трупу…

— Достаточно, господа, вы увлеклись, — с ярко выраженным английским акцентом брезгливо говорит второй.

Алёша в обмороке: оказывается, упасть в обморок можно не только во сне, но и не имея тела. Мутной птицей безумие проносится перед ним — а когда убирает своё отравленное крыло, он видит перед собой прозрачный лёд реки, так, как будто бы лежит на нём лицом вниз, — а по ту сторону льда, вниз по течению, плывёт изувеченное тело Григория, опоясанное какими-то верёвками и цепями. Алёша рыдает. Внезапно Григорий открывает страшный оставшийся глаз и сквозь неумолимую толщу льда осеняет его крестным знамением…

«Вода», — понимает Алёша и просыпается по-настоящему.



Он уже не плачет, и ужас перешёл в шок. Тело его заледенело, как тело старца там, под водой; он лежит на спине в постели, сбросив одеяльце, и смотрит остекленевшими глазами в самую бесконечную точку потолка. Наступает утро, солнечное, погожее, приходит нянечка, тормошат Алёшу дурашливые сестрицы, озабоченно наклоняется над ним бледная мама, папа стоит за ней, по обыкновению покручивая усы и бородку, а Алёша просто лежит и молчит.

К полудню заходит Григорий, целый и невредимый. Видно, что он только что с дороги, некая дорожная запылённость присутствует в нём. Все на цыпочках выходят из комнаты, а он склоняется над Алёшей, щекоча лицо мальчика буйной бородой, уставляется на царевича и заунывно поёт:

Баю-баюшки-бай-бай!
Ди ты, бука, под сарай,
Мово Лёню не пугай.
Ща за топором схожу,
Тебя, бука, прогоню.
Ди ты, бука, куды хошь,
Мово Лёню не тревожь!