Алёшины сны. Утечка о слезах

[genosse_u]

Этот сон, наконец, спокоен, хотя и сумрачен. Два человека в чёрном, беседуя, идут по длинной осенней аллее. Туман окутывает их силуэты, делая зыбкими и расплывчатыми, туман смягчает их неспешное шествие. Удивительно ярки и резки в тумане кружащиеся в воздухе кленовые листья, — красные, оранжевые, жёлтые, — так неповторимо красивые в огне своего увядания. Взгляд Алёши, который только и остался от него, мягко и легко летит сквозь пелену к собеседникам. Одного из них царевич узнаёт; это поэт Александр Блок, ещё более худой и грустный, чем в прошлый раз. Поредевшие кудри на голове поэта стрижены коротко и охвачены горестной сединой, и иглы тайные лукаво язвят славное чело. Спутник его незнаком Алёше и удивителен ему. Это очень высокий и очень худой мужчина, такой же худой, как сам Александр Блок, и существенно выше поэта. Лицо его мрачно и угрюмо, но чудесные глаза сияют васильковой добротой из-под насупленных бровей. Тонкий и длинный мундштук, увенчанный дымящейся папиросой, торчит из светлых кустистых усов. На мужчине длинное пальто и широкополая шляпа, при ходьбе он опирается на крепкую дубовую трость.

— Что Ленин? — спрашивает его Александр Блок.

— Смеётся, — отвечает ему высокий. — Этот человек всегда смеётся.

Высокий говорит на «о», ещё заметней, чем Григорий. Это как-то неожиданно.

— Смеётся, — задумчиво повторяет Александр Блок. — Смеётся. Вы умеете описать человека одним глаголом.

— Благодарю покорно, — сильно окая, говорит высокий. — Но этого человека трудно описать правильно, даже если быть очень многословным.

Александр Блок смотрит на него невидящим взглядом.

— Вызвав из тьмы дух разрушения, нечестно говорить: это сделано не нами, а вот теми, — говорит он скорее сам себе, чем высокому. — Большевизм — неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафедрах, в редакциях, в подполье…

— Не могу не согласиться с вами, — говорит тоже скорее сам себе высокий.

У конца аллеи собеседники останавливаются. Здоровенный детина бездумно и бездушно долбит железным ломом поверженный бюст императора Александра II. Каменное лицо императора уродуется медленно, почти незаметно, сохраняя строгое, величественное выражение.

— Вот он, ваш дух разрушения, vigilans, — хмурится высокий. — Ты что это делаешь, человек? — кричит он басом детине с ломом.

Детина поворачивается к нему, утирая пот с раскрасневшейся хари, и Алексей узнаёт гиганта-извозчика, которого Григорий в своей гостиной упорно именовал братом Сосипатыча.

— Не видишь, что ли? Протри зенки и ступай своей дорогой.

— Нехорошо, брат. Балуешь, — высокий разговаривает с извозчиком умело и привычно, как тот, наверное, разговаривает со своей лошадью, и с большой долей сдержанной агрессии. — Ты это бросай.

Извозчик выпрямляется во весь рост, демонстративно поигрывая ломом. Высокий тоже демонстративно постукивает по земле своей тростью.

— Что, баре, по царям соскучились? — нехорошо ухмыляется извозчик.

— Дурак, — отрезает высокий, выпуская значительный клуб дыма. — Я с царями боролся, когда ты ещё свою Сивку-Бурку погонял. Вздумали сносить памятники — делайте это организованно, черти! Каждый вандал берёт в руки лом…

— Это кто же здесь манда? — подбирается извозчик с кошачьей грациозностью, неожиданной для такого громадного тела.

— Ты вандал, — продолжая постукивать тростью, сквозь зубы роняет высокий. — Самый настоящий гунн. Обезьяна взяла в руки палку и превратилась в человека, а ты, взял в руки палку и превратился в обезьяну. Уходи-ка ты отсюда от греха подальше.

— Вот и патруль здесь гуляет, — как бы невзначай, в своём стиле тихо и грустно, сообщает детине поэт Александр Блок.

Тот некоторое время стоит молча, с ломом наперевес, оглядывая необычных противников налитыми кровью глазками кабана. Потом сплёвывает и нарочито медленно уходит, растворяясь в тумане.

Высокий и Александр Блок смотрят ему вслед.

— Ваш тип, — говорит Блок. — Русская критика таких так и называет: горьковский тип. Великан, борец с самодержавием, значит, тоже вам идейно близкий. В чём-то молнии подобный… Что же вы так нелюбезно с ним, товарищ Горький, буревестник революции?

Тон блоковского вопроса заставляет товарища Горького поморщиться и зайтись в свирепом кашле.

— Перестаньте, Блок, вам не идёт сарказм, — надвигая шляпу пониже, наконец парирует он. — Вы прекрасно понимаете всю сложность и многозначность времени, в которое мы вовлечены. Помните своих скифов с раскосыми и жадными очами? Да что там, вы ведь поставили Христа во главе отряда из таких вот рукастых ребят. Гиппиус с Мережковским до сих пор не могут вам этого простить.

— Я не мог иначе, — пожимает плечами поэт. — Очень не хотелось, но я знал, что Христос шагает именно с ними. Простите, Алексей Максимович, я не хотел вас обидеть. Но я действительно удивился тому, что вы стали ему мешать. В последнее время мы видели так много, и так привыкли только наблюдать… Не самое страшное — разбитый бюст забытого царя.

Алексей Максимович подходит к бюсту ближе. Ядовито-зелёный, смешанный с соплёй плевок стекает по короне, но не на него устремлён взор буревестника. Он разглядывает каменный лик, орошённый туманной росой, и васильки глаз его как-то беззащитно и горестно увлажняются.

— Да чёрт его знает, Александр Александрович, — насупившись ещё угрюмей, бубнит он себе в усы. — Видите: будто бы плачет он. Как живой: молчит и плачет.

Поэт Александр Блок подходит к Алексею Максимовичу Горькому, проникновенно заглядывая ему в лицо.

— У вас древняя, очень глубокая душа, — помолчав, с чувством говорит он. — Как же много тех, кто плачет, — и как же тяжко плакать вместе с ними. Их становится всё больше и больше; их количество притупляет моё сострадание. Я не хочу сострадать никому из них, кроме тех немногих, кто плачет хрустальными слезами.