![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Алёшины сны
ЭПИЗОД ВТОРОЙ
Григорий стал приходить чаще, оставаясь к обеду. Кидая короткие взгляды на инородное кряжистое тело за столом, сёстры переглядывались и хихикали. Чем-то тревожил их и что-то в них будил этот мохнатый дурноглазый крестьянин — раннее, преждевременное и ненасытное. Алёша, всё ещё дичась, наблюдал за старцем во все глаза, а папа и мама слушали каждое слово, доносящееся из-под таинственной бороды.
— Пьёт наш народ убедительно, — закусывая маринованым грибком рюмочку, рассказывает странник. — Да. Оченно душевно пьёт. Я, например, люблю тюрю: ежели квашену капусту холодным кваском залить, а засим сверху хренком, не жалея, — у-ух кака забориста штука получается! А ежели ещё и лучком присыпать… Ты, мама, вели повару свому меня спросить — я его научу, родимого. Для вкуса, конечно, можно и водовки плеснуть, самую малость, четвертушку-другую. А тятенька мой, царствие небесное, делал тюрю по-солдатски: нальёт в миску бутылочку сракоградусной, хлебушка покрошит, посолит и ложечкой кушает. Оченно он это дело уважал. Так с ложкою в руке и помер: покушал, икнул, да и отдал богу душу. Да, — крестится Григорий, а вслед за ним мама, а вслед за ней папа и дети. — Сам я стал попивать годков с пятнадцати, невоздержанно; оно, конечно, когда первый раз к богу пошёл, то прекратил; а в селе нашем и посейчас пьють безо всякого стыда, от мала до велика, да и не только в нашем; сколько сёл ни обойди, а везде пьють. Где я только не хаживал — везде одно и то же. Который зимой напьётся, до дома не дойдёт, да так в снегу и ляжет. Замерзает, конечно. Насмерть, — последнее слово Григорий произносит с кряканьем, тянясь к блюду с салатом.
— Как это страшно… — нервно крутя салфетку в тонких пальцах, шепчет мама.
— Отчего пьёт народ, отец Григорий? — задумчиво спрашивает папа.
— Ды как тут сказать, милай папа? — отвечает с набитым ртом Григорий. — Кто как; а более всего от того, что несчастны люди.
— Отчего же люди несчастны? — выкрикивает с задорным смехом Ольга, и девчата, как по команде прыская и прячась от страника, заливаются звонким хохотком.
— Себя не знают. Да рази ж ты, Оленька, себя знашь? Никто не знает, ни ты, ни Настёна, ни Таня, ни Маня. Папе с мамою и то тяжко — хоша цари. А очи-то всё одно вишь какие грустные? Лёнька — он поболе всех ведает, это мальчик особливый, ведун; да ить всего и Лёнька не знат. Кто же до конца знаить-та? Христос с апостолами знал, а ить он такой единственный был, и апостолов всего двенадцать человек, да и то один — поганый. А остальные мало знают, даже которые отцы церкви и учёные люди знают поболе, а и то не всё. Оттого и апостолов замучили, и Христа распяли. Да. Ну, у вас, допустим, — дело царское, у иереев — молитвы, у учёных людей — книжки, у бар, например, охота — а простому народу как, не разумея, где он, чего он и к чему — пребывать в покое и весёлости? Бодриться-то чем-то надо, а — голытьба одна, и неграмотные; ну, они и пьют, ясно, дело нехитрое…
— Отец Григорий, мы должны побывать в твоей деревне, — умилённо съедая глазами странника, говорит мама.
— Почему жа нет. Приезжайте. Того царя сила, который к народу выйдет — и с каждым о своём беседует. Было мне пророчество, что будет в земле русской властелин, который пойдет с народом на всемирное строительство общего дома, и сам, в руках своих, понесёт бревно, и будет трудиться вместе со всеми!.. Построит ли народ храм тот — вот чего не ведаю. Всяко будет, папа, мама, милые, народа не сторонитесь, не бойтесь, не избегайте — и ежели явитесь ему в простоте и бесстрашии, ничто вас не сокрушит!
— Аминь, — говорит папа, опрокидывая рюмочку. Мама смотрит на него с упрёком: ей не нравится, когда он опрокидывает слишком много рюмочек, да и тон его получился слишком несерьёзный.
— Да, — упираясь прищуренным глазом в папа, продолжает Григорий. — Пьють. Везде пьють. Врать не стану; бывало такое и со мной. Свалился под забором, зима, завея метёт, и снится мне, не за столом будь помянут, нечистый.
Снова все по порядку крестятся вслед за Григорием. Распушив рукой бороду и смахнув с неё салатные остатки, тот продолжает.
— Ростом он ну вот вроде как с папу (прости, милай, это я для примера). Полушубок на ём из чёрного бобра. Худой, глаза зелёные, губы красные, а лицо белее снега. Хромает. Рога, копыта, хвост — всё одно как полированные. Страшный лик, а смотрит с улыбкой. Измывается, значить. Хотел я осенить его крестным знамением, а руки просто висят как плети — и подыматься не могут! «А что, Григорий, — нахально так спрашивает, — могёшь месяц с неба снять?» — «Ах ты, — говорю, — супостат, да зачем же тебе это?» — «Затем, — отвечает, — что силами хочу с тобой померяться, наслышан я о том, как ты лошадей лечишь. Вот и поглядим, какая твоя сила». Да. Глупый я был, молод ишо, не понимал, что с чёртом никаких разговоров быть не могёт. Поднялся на ноги, ухватился за месяц — и сразу руки-то и отдёрнул: горячий он больно. Нечистый стоит рядышком, пялится на меня и скалится, паршивец такой, простите, Машенька, Олёша и Оля. Увидал я это, разозлился дюже, на руки поплевал вот так, — Григорий смачно плюёт на пятерни, вытирая их затем о шёлковую рубашку, — ухватился, поднатужился, рванул — и месяц-то с неба и своротил! Стою как дурак, месяц энтот в руках держу, жжёт крепко, дымятся ажно — а нечистый, гада, узрев меня в энтом виде, так заржал, что проснулся я обратно. Да. Просыпаюсь, под забором лежу, на небо глядь — ан месяца-то и нету! Что же энто, матерь божия, деется! Что деется! Кое-как поднялся я, мутно, тошно, шатко — ан делать нечего, надо в сон возвращаться. Отошёл я, валенки-то скользят, голову нагнул — и с разбегу в забор. С первого раза не вышло. Со второго тоже. Только звёздочки перед глазами вьются. А на третий раз, пристрелямшись, так крепко вдарился я, что сразу во сне и очнулся. Стою на том же месте, месяц в руках, по-прежнему руки палит, только кровь со лба на глаза текёт. Нечистый, пфу на него, исчезнул, собака. Ну, я тады по сторонам огляделся, да месяцок-то назад и повесил. Потом вроде как вообще провалился, ничего не помню. Знаю, что из-под снегу откопали меня. Сильно я захворал тогда, долго валялся, а как только очунял немного, могя на ноги встать, то сразу же и ушёл по святым местам, три года не пил, не мылся, тихой милостиной питался.
Шатобриан с вилки Анастасии плюхается в тарелку во всеобщем молчании.
— Да… Горяч месяц был. На руках-то до сих пор ожоги. На всю жизнь осталися. Глядь-ка, — тычет Григорий августейшим особам под нос заплёванные недавно им самим лапы. Они с уважением рассматривают их, а Анастасия даже целует ту, которая ближе. Папа, как показалось Алёше, затуманенно, но с некоторым неудовольствием смотрит на неё, промокая аккуратно сложенной салфеткой кончики пушистых усов.
Григорий стал приходить чаще, оставаясь к обеду. Кидая короткие взгляды на инородное кряжистое тело за столом, сёстры переглядывались и хихикали. Чем-то тревожил их и что-то в них будил этот мохнатый дурноглазый крестьянин — раннее, преждевременное и ненасытное. Алёша, всё ещё дичась, наблюдал за старцем во все глаза, а папа и мама слушали каждое слово, доносящееся из-под таинственной бороды.
— Пьёт наш народ убедительно, — закусывая маринованым грибком рюмочку, рассказывает странник. — Да. Оченно душевно пьёт. Я, например, люблю тюрю: ежели квашену капусту холодным кваском залить, а засим сверху хренком, не жалея, — у-ух кака забориста штука получается! А ежели ещё и лучком присыпать… Ты, мама, вели повару свому меня спросить — я его научу, родимого. Для вкуса, конечно, можно и водовки плеснуть, самую малость, четвертушку-другую. А тятенька мой, царствие небесное, делал тюрю по-солдатски: нальёт в миску бутылочку сракоградусной, хлебушка покрошит, посолит и ложечкой кушает. Оченно он это дело уважал. Так с ложкою в руке и помер: покушал, икнул, да и отдал богу душу. Да, — крестится Григорий, а вслед за ним мама, а вслед за ней папа и дети. — Сам я стал попивать годков с пятнадцати, невоздержанно; оно, конечно, когда первый раз к богу пошёл, то прекратил; а в селе нашем и посейчас пьють безо всякого стыда, от мала до велика, да и не только в нашем; сколько сёл ни обойди, а везде пьють. Где я только не хаживал — везде одно и то же. Который зимой напьётся, до дома не дойдёт, да так в снегу и ляжет. Замерзает, конечно. Насмерть, — последнее слово Григорий произносит с кряканьем, тянясь к блюду с салатом.
— Как это страшно… — нервно крутя салфетку в тонких пальцах, шепчет мама.
— Отчего пьёт народ, отец Григорий? — задумчиво спрашивает папа.
— Ды как тут сказать, милай папа? — отвечает с набитым ртом Григорий. — Кто как; а более всего от того, что несчастны люди.
— Отчего же люди несчастны? — выкрикивает с задорным смехом Ольга, и девчата, как по команде прыская и прячась от страника, заливаются звонким хохотком.
— Себя не знают. Да рази ж ты, Оленька, себя знашь? Никто не знает, ни ты, ни Настёна, ни Таня, ни Маня. Папе с мамою и то тяжко — хоша цари. А очи-то всё одно вишь какие грустные? Лёнька — он поболе всех ведает, это мальчик особливый, ведун; да ить всего и Лёнька не знат. Кто же до конца знаить-та? Христос с апостолами знал, а ить он такой единственный был, и апостолов всего двенадцать человек, да и то один — поганый. А остальные мало знают, даже которые отцы церкви и учёные люди знают поболе, а и то не всё. Оттого и апостолов замучили, и Христа распяли. Да. Ну, у вас, допустим, — дело царское, у иереев — молитвы, у учёных людей — книжки, у бар, например, охота — а простому народу как, не разумея, где он, чего он и к чему — пребывать в покое и весёлости? Бодриться-то чем-то надо, а — голытьба одна, и неграмотные; ну, они и пьют, ясно, дело нехитрое…
— Отец Григорий, мы должны побывать в твоей деревне, — умилённо съедая глазами странника, говорит мама.
— Почему жа нет. Приезжайте. Того царя сила, который к народу выйдет — и с каждым о своём беседует. Было мне пророчество, что будет в земле русской властелин, который пойдет с народом на всемирное строительство общего дома, и сам, в руках своих, понесёт бревно, и будет трудиться вместе со всеми!.. Построит ли народ храм тот — вот чего не ведаю. Всяко будет, папа, мама, милые, народа не сторонитесь, не бойтесь, не избегайте — и ежели явитесь ему в простоте и бесстрашии, ничто вас не сокрушит!
— Аминь, — говорит папа, опрокидывая рюмочку. Мама смотрит на него с упрёком: ей не нравится, когда он опрокидывает слишком много рюмочек, да и тон его получился слишком несерьёзный.
— Да, — упираясь прищуренным глазом в папа, продолжает Григорий. — Пьють. Везде пьють. Врать не стану; бывало такое и со мной. Свалился под забором, зима, завея метёт, и снится мне, не за столом будь помянут, нечистый.
Снова все по порядку крестятся вслед за Григорием. Распушив рукой бороду и смахнув с неё салатные остатки, тот продолжает.
— Ростом он ну вот вроде как с папу (прости, милай, это я для примера). Полушубок на ём из чёрного бобра. Худой, глаза зелёные, губы красные, а лицо белее снега. Хромает. Рога, копыта, хвост — всё одно как полированные. Страшный лик, а смотрит с улыбкой. Измывается, значить. Хотел я осенить его крестным знамением, а руки просто висят как плети — и подыматься не могут! «А что, Григорий, — нахально так спрашивает, — могёшь месяц с неба снять?» — «Ах ты, — говорю, — супостат, да зачем же тебе это?» — «Затем, — отвечает, — что силами хочу с тобой померяться, наслышан я о том, как ты лошадей лечишь. Вот и поглядим, какая твоя сила». Да. Глупый я был, молод ишо, не понимал, что с чёртом никаких разговоров быть не могёт. Поднялся на ноги, ухватился за месяц — и сразу руки-то и отдёрнул: горячий он больно. Нечистый стоит рядышком, пялится на меня и скалится, паршивец такой, простите, Машенька, Олёша и Оля. Увидал я это, разозлился дюже, на руки поплевал вот так, — Григорий смачно плюёт на пятерни, вытирая их затем о шёлковую рубашку, — ухватился, поднатужился, рванул — и месяц-то с неба и своротил! Стою как дурак, месяц энтот в руках держу, жжёт крепко, дымятся ажно — а нечистый, гада, узрев меня в энтом виде, так заржал, что проснулся я обратно. Да. Просыпаюсь, под забором лежу, на небо глядь — ан месяца-то и нету! Что же энто, матерь божия, деется! Что деется! Кое-как поднялся я, мутно, тошно, шатко — ан делать нечего, надо в сон возвращаться. Отошёл я, валенки-то скользят, голову нагнул — и с разбегу в забор. С первого раза не вышло. Со второго тоже. Только звёздочки перед глазами вьются. А на третий раз, пристрелямшись, так крепко вдарился я, что сразу во сне и очнулся. Стою на том же месте, месяц в руках, по-прежнему руки палит, только кровь со лба на глаза текёт. Нечистый, пфу на него, исчезнул, собака. Ну, я тады по сторонам огляделся, да месяцок-то назад и повесил. Потом вроде как вообще провалился, ничего не помню. Знаю, что из-под снегу откопали меня. Сильно я захворал тогда, долго валялся, а как только очунял немного, могя на ноги встать, то сразу же и ушёл по святым местам, три года не пил, не мылся, тихой милостиной питался.
Шатобриан с вилки Анастасии плюхается в тарелку во всеобщем молчании.
— Да… Горяч месяц был. На руках-то до сих пор ожоги. На всю жизнь осталися. Глядь-ка, — тычет Григорий августейшим особам под нос заплёванные недавно им самим лапы. Они с уважением рассматривают их, а Анастасия даже целует ту, которая ближе. Папа, как показалось Алёше, затуманенно, но с некоторым неудовольствием смотрит на неё, промокая аккуратно сложенной салфеткой кончики пушистых усов.
no subject